Анна, Минск

Моему сыну почти год и три. Большой парень. И кажется, уже достаточно времени прошло с тех пор, как он появился на свет, но любой триггер возвращает меня к двум первым дням его жизни, которые мы провели порознь, и он лежал один в кювезе, а я бегала кругами, как затравленная волчица, не в силах успокоиться, в отчаянии от абсурдности ситуации и от собственной беспомощности в ней. Да, я нещадно проецирую, представляя, как это страшно, покинуть темную теплую утробу с привычными звуками и ритмами, и оказаться в одиночестве с пластиковой коробке, с иголкой в вене.

Да, это — проекции, но это, черт возьми, нормально! Почти девять месяцев мы были одним целым, он пережил стресс родов, и мой самый первый, самый естественный порыв — окружить его теплом и заботой, качать, баюкать, прикладывать к груди, я хочу этого больше всего на свете, и я лишена этой возможности. Не потому, что есть угроза жизни, не потому, что в этом кювезе ему могут обеспечить что-то, чего не могу дать я, а потому что есть бумажка, в которой написано, что дети с массой тела меньше 2500 г считаются маловесными. Моему малышу, родившемуся доношенным, не хватило 10 граммов, чтобы не попасть под действие протокола.

Знание о том, что я — обычный человек, и, скорее всего, окажусь бесправной и бессильной перед лицом Системы, встроено, кажется, где-то на генетическом уровне. Не помогают ни опыт жизни в другой стране, ни мантры типа «Я — взрослая дееспособная женщина, знающая свои конституционные права», ничего. Даже заходя в ЖЭС с вопросом об отсутствии горячей воды в середине февраля, я делаю лицо «наимилейшего человека, который, боже упаси, пришел не скандалить, а напротив — договориться, найти решение, принимая во внимание…» Конечно, можно назвать это рациональным подходом к делу, ведь моя задача добиться желаемого результата, а не выразить свои чувства по поводу предыдущих безуспешных попыток добиться прихода сантехника. И в случае с ЖЭСом чувства, действительно, преходящи. Стало возможным нормально принять душ спустя три недели — и на том спасибо.

Радость от того, что ты, наконец, вышла из женской консультации и можешь быть свободна на ближайшие пару недель, мгновенно перевешивает неприятный осадок от общения с роботами в белых халатах. Все эти «жэншчына, выйдите», эти автоматические «НЕ ПОЛОЖЕНО!» прежде, чем успеваешь задать вопрос или сформулировать просьбу — все это ожидаемо и привычно. И в этом — ужас. Вместо радости от того, что ребенок, судя по всему, нормально развивается, радость от того, что вышла на волю. О том, в каком аду оказывается женщина, чей ребенок, к несчастью, развивается не нормально, я знаю только по рассказам своих клиенток, в частности. Недавно вышла книга Анны Старобинец «Посмотри на него».

Но я сейчас о другом, об обычном, о самом что ни на есть стандартном. И о чувствах, которые не проходят даже год спустя.

«Когда я смогу забрать ребенка?» — «Вам нужно отдыхать». «Почему он там? Что с ним? Что-то не так?» — «Утром будет врач». Во мне просыпается животное, самка, которой нужен ее детеныш. Я хочу наброситься на медсестру, я хочу рычать и кусаться. Но я надеваю маску «наимилейшего человека»…

«Извините, пожалуйста, простите за беспокойство, не обессудьте, можно я буквально на минуточку, просто посмотрю на него?»

«Привет! Я твоя мама«. Я нужна ему, он нужен мне, мы должны быть вместе. Кожа к коже. Я хочу познакомиться, я хочу посмотреть в глаза, я хочу поцеловать все пальчики на руках и ногах.

«Ваш ребенок лечится«. Как лечится? От чего лечится? Я бы наверняка осталась без ответов на эти вопросы. Но у меня есть знакомый, замечательный неонатолог, работающий в этой больнице. Благодаря ему я узнаю, что ребенок в порядке, что ни в каком специальном лечении он не нуждается, что ему просто капают глюкозу и держат под наблюдением, потому что таковы правила. Вместе с облегчением растут возмущение и злость. Никакие связи мне не помогут. Он из другого отделения. Есть еще один знакомый врач, но тоже из другого отделения. Я канализирую свою фрустрацию в попытки что-то выяснить. Оба врача подтверждают, что раздельное пребывание не мотивировано ничем, никакими медицинскими показаниями. Но есть кое-что, что стоит выше логики, выше мирового опыта, выше любых исследований о важности контакта с матерью в первые часы жизни, это — кафкианский Порядок.

В моей палате две женщины с детьми. Они могут держать их на руках и кормить грудью. Мне сложно быть терпимой к этому обстоятельству. Я ищу кого-то, кто в таком же положении. Вот женщина, чья двойня в реанимации, но «с ними все в порядке«. Похоже, этой информации ей достаточно. Виновато мое психологическое образование? Прочитала в свое время слишком много книжек по теории привязанности? Что-то мешает мне «отдыхать» после родов и спокойно ждать, когда мне отдадут сына. Что-то в этой ситуации в корне неправильно, и именно то, что она является нормальной практикой в наших роддомах, заставило меня ею поделиться.

В отличие от вежливого обращения, в отличие даже от информированного согласия на какие-то вмешательства, которое в нашей патерналистской парадигме продолжает казаться абсолютному большинству врачей чем-то ненужным, более того — мешающим, обеспечение новорожденному возможности, скажем, получить молозиво как иммунную поддержку совершенно не противоречит медицинской парадигме. Если забыть о психологических и этических аспектах ситуации, и рассуждать сугубо в медицинских терминах, то для ребенка с диагнозом HMP (низкая масса тела при рождении), минимизация стресса и налаживание оптимального питания является единственно разумной терапевтической мерой.

Мне действительно плевать на простыни с черными чернильными штампами и рваные халаты (прочла об этом в негодующем рассказе другой белорусской роженицы), я легко пережила необходимость бриться с помощью тупой одноразовой бритвы и какого-то обмылка, уже будучи в схватках (роды начались неожиданно, за две недели до срока, и я не успела подготовиться дома). Я была морально готова к тому, что мне не позволят даже ненадолго встать на корточки, хотя организм требовал именно этого, или издавать какие-то звуки, которые облегчили бы потуги («не ори мне тут!»). Я надеялась, что, может, если я буду «наимилейшим человеком», мне удастся договориться, чтобы пуповину перерезали не сразу, но и с этой надеждой я быстро и относительно легко рассталась. А вот следующие двое суток я вспоминаю до сих пор и никак не могу пережить до конца. Обнимаю по ночам своего мальчика, зарываюсь носом в ямочку на затылке и не могу никак себе простить, что его приход в этот мир был именно таким.

Мне тогда говорили: «Ну что ты переживаешь, скоро его отдадут/вот вы уже вместе». А я переживаю. До сих пор. Потому что когда ты маленький и совсем один, два дня — это очень-очень долго.